Корова - Страница 60

– Да вы что! – испугался Григорий Захарович. – Да как же ещё можно любить, если не так?

– Спокойнее. Ты же не школьник, у которого вчера первый прыщ на носу выскочил, а взрослый человек. Вот и намекни ей слегка, что вполне можешь пережить её равнодушие. А если ты на каждом шагу будешь перед ней лебезить «ой, Элечка, моя Манюнечка-красатулечка!», так надоешь ей уже через пару дней.

– Я так не смогу, – потерянно произнёс Мензуркин.

– Сможешь! И выкини из своего лексикона слова «не могу» и «не умею». Мензуркин! Да перестань же ты быть такой жопой, в конце-то концов!

Иногда его хотелось убить, хотелось заорать в лицо: «Без чего-чего ты не можешь жить? Без презрения какой-то малолетки?! Без ежедневного унижения и боли? Дозу свою ежедневную не получил, надо же! Может, мы тебе лучше руку сломаем? Или сразу ногу? И дело с концом, а?». Ну что ты будешь делать! Любовь для таких – непременно мания, зависимость сродни алкогольной, что является вернейшим признаком незрелости. Такая болезненная связь угрожает эмоциональному или физическому благополучию человека, но заканчивать со всей этой бодягой он даже не собирается.

Мы подозревали, что если вдруг случится чудо, и Элечка сама прибежит к нему, чтобы сказать: «Жить без тебя, Гришенька, не могу!», то он… потеряет к ней интерес тут же, не сходя с места. Так оно и произошло, но об этом позже.

А с того дня начал создаваться новый образ Григория Захаровича. Эмма Сергеевна его коротко и модно подстригла, оставив надо лбом кудрявый хохолок, запретила грызть ногти и купила шампунь от перхоти. Алина достала ему абонемент в заводской бассейн. Он отнекивался как мог, но был насильно доставлен туда и передан из рук в руки инструкторам. На следующий день бабы уволокли его на обеденном перерыве, когда он по дрянной своей привычке доделывал отчёт чужого отдела, на рынок в Апражку. Григорий Захарович морщился так болезненно, словно ему рвут зуб без наркоза, но жестокие женщины не обращали на это внимание.

– Вот, – подвели они его к палатке с мужской одеждой. – Девушка, нам надо этого товарища прилично одеть.

«Девушка» лет пятидесяти с зажатой в зубах сигаретой хрипло спросила:

– Прилично насколько?

– Чтобы они понравились девушке семнадцати лет.

Продавщица какое-то время изучала эту странную компанию из четырёх мало похожих друг на друга баб и какого-то измождённого несчастного субъекта вроде как мужского пола. Она не могла понять, кто он им и кто они ему. Сёстры? Непохоже. Матери? Тоже вряд ли. Подруги? Очень сомнительно. И зачем этим тёткам, чтобы этот заплаканный мужчинка понравился какой-то там школьнице? Чего только не увидишь за день работы на рынке!..

– Какой размер-то? – спросила «девушка».

– Я не знаю, – вздохнул Григорий Захарович, когда все повернулись к нему.

– Понятно.

– Вы на свой глаз определите, девушка.

– Как же я определю, если на нём чехол от рояля одет?.. Ладно. В пределах какой суммы хотите принарядить своего… этого?..

И вот наш Мензуркин обзавёлся несколькими трикотажными и хлопчатобумажными рубашками, хорошим деловым костюмом, курткой осень-весна, парой джинсов и джинсовой же жилеткой. Он, конечно же, отчаянно протестовал, что ему нужны деньги на подарок для драгоценной Элечки, но всё-таки был жестоко притащен ещё и на распродажу обуви, где прямо тут же его стоптанные штиблеты времён Горбачёва были безжалостно выброшены в мусорный бак, а их место заняли добротные ботинки. Он чуть не умер, когда его лоснящийся от времени и протёртый на локтях в нескольких местах пиджак со штопанной-перештопанной подкладкой и отрывающимся рукавом был отдан бомжам, которые даже не захотели на него смотреть. Но слегка успокоился, отстояв от выбрасывания свои вытянутые на коленях, не доходящие даже до щиколоток, неопределяемого цвета брюки. Эмма к куртке купила ему мужской шёлковый шарфик, Алина раскошелилась на пару галстуков, а Елена предложила купить ему китайскую подделку Роллекса – позолота слезет быстро, но на первое время хватит. В целом уложились в два оклада Мензуркина, которые он накопил для своей «Манюнечки». Под конец, не сговариваясь, все вместе купили ему новый портфель. Не из натуральной кожи, конечно, но очень красивый и приличный. Особенно в сравнении с той драной котомкой, с которой Мензуркин ходил ещё со студенческих лет. Если не со школьных.

– Вы меня разорите! – причитал он. – А как же Элечке подарок?

– Молчи, Мензуркин! Молчи и помни: лучший ей подарочек – это ты.

– Ах, боже мой, как это всё вульгарно! – причитал он обречённо.

Галина молча ходила за этой шумной компанией по всему рынку, очень переживая за Григория Захаровича, как мать за сына, которого истязают бездушные палачи.

Последней точкой мучений Мензуркина стала покупка очков. Очки купили тут же на рынке, у самого выхода на Садовую улицу. Одни были в тонкой респектабельной оправе под золото, с такими же респектабельными дужками. Другие были, как у современных банкиров: с небольшими прямоугольными линзами без оправы и с тонкими дужками из серебристого металла. Свои сломанные и перевязанные изолентой толстые окуляры Григорий Захарович так и не смог отстоять от сиюминутного растаптывания крепкой Эмминой ногой и выбрасывания в урну решительной Алининой рукой. Он пытался сначала похныкать, что новые очки ему «жмут и давят», но вскоре понял, что это бесполезно. Ещё дамы грозились купить ему корсет для осанки, но тут уж он совсем испугался и поклялся, что больше никогда не будет сутулиться. И надо отдать ему должное, что слово держал, невзирая на страдания.