Корова - Страница 75

– Сам козёл!

– Ха-ха-ха!

– Папа, а почему люди так ругаются?

– Потому что давно не было электрички.

– А почему?

– Потому что никак не могут сделать нормальный график движения поездов, чтобы все могли нормально уехать, приехать, чтобы всем хватило места, чтобы никто не нервничал. Уставшие люди забились в вагоны, как селёдки в бочку, и начинают потихоньку друг друга ненавидеть. Но они злятся не на друг друга, а на эту неустроенность, духоту, тесноту, на невозможность как-то иначе устроить всё в жизни.

– Как иначе?

– Как-то разумней и человечней, что ли.

– А кому это нужно, чтобы людям было так тесно и неуютно?

– Не знаю.

– Но если это есть, значит это кому-то нужно?

Это напротив моего купе у окна сидит ребёнок-почемучка, хорошенький мальчик лет шести. Он в отличие от других детей не бесится, не жуёт что-то без остановки, не канючит «ну купи-и-и!», а увлечённо читает какую-то хрестоматию, но шум и гам то и дело отвлекают его от этого занятия. Чувствуется, что этот удивительный ребёнок растёт в хорошей семье. Не в плане материального достатка, а в условиях отсутствия традиционного для России подавления в виде преград и искажений его умственного и духовного развития. Поэтому он никогда не слышал такого отчаянного мата, тем более в женском исполнении. Он испуганно и в то же время с любопытством смотрит на то, что творится вокруг и расспрашивает обо всём сидящего рядом отца. Отец его похож на великого русского писателя Тургенева, он охотно и обстоятельно отвечает сыну на все вопросы. Рядом с ними сидит пьяный мужик с налитыми кровью глазами, и чувствуется, что его всё больше и больше раздражает этот островок культуры и интеллигентности посреди лающей матом публики.

В соседнем купе сидит мамаша с дочкой. Дочке лет пять, она лижет языком грязное стекло и в ответ на замечания матери кричит что-то про чмо тряпичное.

– Элиза, захлопни хавальник! – шипит ей мать, нехотя отрываясь от своего мобильного телефона.

– Сама ты чмо тряпичное! – реагирует дочь.

– Элиза – это значит Лиза, Лизавета? – интересуется сидящая рядом бабулька.

– Лизовета – это Лизовета, а Элиза – это Элиза, – зло отвечает мать, пародируя окающий говор старушки.

– Господи, – отлипает от неё старуха после такой порции яда. – Элиза… У нас так козу в деревне звали. Строптивая была – жуть.

– А вы слышали анекдот, как Марья по фамилии Дерьмо решила сменить имя на Мэри? – зычно спрашивает кто-то из картёжников, азартно режущихся в дурака напротив вылизанного Элизой окна и не обращающих никакого внимания на возмущение их словами Элизиной мамаши.

– А у нас в классе девку одну звали Магданелла Козлова.

– Ха-ха! Хе-хе!

– А у нас во дворе жил мальчик Юпитер Похлёбкин.

– И как его звали в детстве?

– Юпик.

– Как?! Ой-ё! Ха-ха-ха, умру щас!

– Он, когда паспорт получил, сразу поменял имя на Пётр. Юпитер-Питер-Пётр. А с родителями до сих пор не разговаривает, так над ним доиздевались из-за такого «божественного» имени. И детям своим наказал не именовать потомков чуждыми месту проживания именами. Сейчас ведь как только ни назовут. В результате появляется какой-нибудь несчастнейший из смертных Бонивур Тристанович Сидорчук, которого друзья за глаза будут называть Дристанычем.

– Это что, вот у нас работал мужик по фамилии Бледло, – снова звучит зычный голос, обладатель которого энергично бьёт своими картами направо и налево. – Он от жены гулял, а тогда такие вопросы интимной патологии через партком рассматривались. Она туда бегала, жаловалась на него, а парторг и не знал, что с ним делать – ну, не оскопить же, в самом деле. Потом уже просто руками разводил: «А чего ж вы хотели? Бледло – оно и есть бледло».

– Ха-ха-ха!

– А у жены его в девичестве фамилия была шибко красивая – то ли Грушевская, то ли Грановская. Я говорю, чего же ты не взял фамилию жены, тем более такую звучную, а он бухтит: «Я же не мог допустить, чтобы династия Бледло прекратилась».

– Ха-ха-ха!

Мать Элизы ещё долго пыталась прожечь говорящих взглядом, но когда поняла, что взгляд её тоже не обладает свойствами гиперболоида инженера Гарина, по-бабьи обиженно отвернулась в окно, по стеклу которого её дочь как раз пальцами размазывала свои слюни.

– Элиза, ты ведёшь себя как свинья!

– Сама ты чмо тряпичное!

Вообще здесь вера в наследственность укрепляется, когда увидишь семью или какие-то её фрагменты. У гнусавых папаш и мамаш такие же дети, хотя родители при этом и недоумевают: «И в кого ты только такой урод!». Смотрящие на это со стороны только сдержанно посмеиваются. Рядом с дёргающимися родителями, как будто их казнят на электрическом стуле, сидят такие же задёрганные и невыносимые дети, всё время что-то орущие, прыгающие с места на место и вырывающие друг у друга из рук всё, что там ни окажется, отчего напоминают молодую поросль обезьян в зоопарке.

Какая-то девушка уступает место полной пенсионерке с одышкой:

– Садитесь, пожалуйста.

– Я ещё ни такая и старая! – болезненно реагирует дама и суетливо усаживает на освобождённое место такого же полного внука лет пятнадцати.

– Да куда же вы этакого молодца усадили? Я бы тогда вот старушке с тележкой место уступила.

– Пусть ребёнок сидит!

– Какой же это ребёнок? У него вон уже усы пробиваются.

– Не твоё дело!

– Вот так и воспитываете будущих хамов и эгоистов вместо мужчин, чёртовы сюсюкалки! А потом бабы недоумевают, куда все мужчины подевались.

– Не твоё дело, я сказала!

Внук не обращает внимания на эти сражения бабки за него и только баском даёт указания: